Александр Розенбаум

Воскресение

Ах, как хлеб стоял, раболепствуя,
Перед ветром, рвущим колосья ржи.
Озерцо цвело, и лицом в село
Я уткнулся возле сырой межи.

Где-то конь заржал. Поплыла баржа
По реке, что от мамки в пяти верстах.
А я на той барже был тогда блажен,
Да и жизнь была, как цветок, проста.

Но разросся куст, ягода в соку,
Потекла через пальцы чужим вином.
Бессребреник, по поребрикам
Я в обнимку ходил со своей виной.

Город гнал в листву, барабанов стук
Отзывался жалейкой в груди легко,
Свежим воздухом, ливнем, грозами,
И дурманом навозным, и молоком.

Шинелькой серою с Надеждой, Верою
Мы укрывались летним сном.
Хватало неба нам, любови не было —
Она крутила не со мной.

И как-то просто мы вдруг стали взрослыми,
А старики нашли заветный ключ.
В поля печальные, куда отчаянно
Я каждой осенью стремлюсь.

Канитель моя в гранд-отель «Хайат»
Покатилась клубком под Витька баян.
Но раскачалась высь, закричала выпь,
И очнулся я в белой палате пьян.

Санитар — «качок», раззудись плечо,
И сестричка — с ума от неё сойти.
И пуста уха, и черемуха
Мне шептала в окно: «Это сердца тиф».

А я и знать не знал, что это добрый знак,
И зарывался глубже в снег
Прохладной простыни, на сердце оспины,
Хотелось спрятаться от всех.

А я и знать не знал, что это добрый знак,
И всё смотрел на купола
Златоголовые. Чума еловая
Меня опять к себе звала.

Ел укромно я всё скоромное
И хоромов не знал, и душил свой смех.
Но прицепной вагон, как со дна багор,
Подхватил, потащил мою душу вверх.

И полез кормить перелесками
Малых пташек и зайцев, как дед Мазай.
И на меня опять сошла благодать,
И опять заблестели мои глаза.

И снова серою шинелькой с Верою
Мы укрываемся в ночи.
Надежда-молодость, нам с ней не холодно,
Любовь на выселках кричит.

Пусть подождёт та дверь, куда уйду навек,
Однажды взяв заветный ключ
В поля печальные, куда отчаянно
Теперь я больше не стремлюсь.

Пусть подождёт та дверь,
Куда уйду навек,
Однажды взяв заветный ключ.
В поля печальные, куда отчаянно
Отныне больше не стремлюсь.